- <Сони> или <Грюндиг>! - отрезала бабушка.- Фи, барахло, весь из пластмассы:
Я не знал, чем отличается <Филипс> от <Сони> или от <Грюндига> и чем плоха пластмасса, но показавшийся из коробки магнитофон заворожил меня. По.прежнему боясь себя выдать, я стал невзначай рассматривать рисунок на упаковке, потом пристально заинтересовался прилагаемой кассетой, потом инструкцией, а потом интерес брызнул наружу. Пока дедушка вертел магнитофон так и сяк, не зная, с какой стороны за него взяться, я уже понял, как открывается крышка для кассеты, сунул палец между дедушкиных рук и нажал на нужную кнопку. Крышка открылась. Дедушка растерялся от моей наглости, а я достал из коробки кассету, вставил ее и закрыл крышку так уверенно, словно пользовался этим магнитофоном всю жизнь.
- Ты что вообще?! - осадил меня дедушка.- Я тебе разве разрешил?
- Да я просто показал, как вставлять,- ответил я, поспешно вернувшись к небрежности.
- Ну и нечего трогать!
- Что ты ему не даешь? Пусть разберется ребенок, что к чему,- потребовала бабушка.- У него светлая голова, он лучше тебя поймет. Будет языком заниматься с педагогом, будет записывать, что им нужно.
Дедушка оторопел. Я тоже. Первый раз бабушка была на моей стороне. Она не только не забирала то, что предназначалось мне, она разрешала пользоваться тем, что явно должно было остаться для меня запретным!
Чтобы не спугнуть бабушкино решение и надежду, в которую трудно было поверить, я изо всех сил сдержал в себе взорвавшееся ликование.
- Вот пуск. Вот перемотка. Запись,- стал я показывать дедушке, стараясь оставаться по.прежнему сдержанным и небрежным. Теперь я делал вид, что для меня важно именно разобраться что к чему, а к возможности пользоваться магнитофоном, которая на самом деле меня ослепляла, я отношусь без особого почтения и даже свысока. Мы быстро освоили немногочисленные кнопки, и я предложил записать что.нибудь на кассету, но дедушке нужно было уходить. Он хотел убрать магнитофон обратно в коробку, но бабушка сказала:
- Оставь, пусть он разберется до конца. Потом тебе покажет.
- Я вообще.то не для него купил,- проворчал дедушка.
- Ничего, в кои.то веки поступишься чем.то. Не всю жизнь эгоизм свой цацкать. Больной, покинутый ребенок, пусть хоть одна отрада у него будет, магнитофон этот сраный. Заслужил мальчик страданиями своими.
Я не верил своим ушам. Дедушка ушел недовольный. Магнитофон остался на столе.
Я смотрел на его гладкие, блестящие бока, на полированные кнопки, на стрелку в маленьком прозрачном окошке, чувствовал запах свежей пластмассы и магнитной пленки и боялся притронуться к этому внезапно свалившемуся счастью. Я включил встроенный в магнитофон приемник, поймал какую.то музыку, и оказалось, что ее можно записывать. Горела красная лампочка, крутилась кассета, прыгала в такт ритму умная стрелка. Вид работающей, послушной моей воле техники закружил мне голову. Но главное было не это! Я всегда чувствовал себя хуже других, и пределом моих мечтаний было хотя бы однажды оказаться в чем.нибудь, как все. И вдруг я впервые почувствовал себя не хуже других, а лучше! Старшие ребята из циркового училища часто собирались у нас во дворе компанией и слушали в беседке магнитофон. Звуки незнакомой и какой.то очень замечательной музыки вызывали смертельную зависть непосвященного, но приобщиться к тайне было немыслимо. Потом магнитофон появился у Борьки: Он включал мне ту самую музыку, которую крутили ребята из циркового, и объяснял, что это <Битлз>. Ставил хриплого певца со звучной фамилией Высоцкий и смотрел с таким превосходством, что у меня темнело в глазах. И вот теперь у меня тоже магнитофон! Я буду слушать <Битлз>, буду слушать хриплого Высоцкого, распахнув окно и поставив магнитофон на подоконник, как делал Борька, но буду лучше, потому что у меня не <Электроника>, а <Филипс>.
От сердца отхлынула привычная зависть. Юные техники, спортсмены и танцоры перестали быть занозой - превосходство в чем.то успокоило меня во всем. Я понял, что если увижу теперь по телевизору отвратительного мальчика моего возраста, который поет и мотает головой на манер взрослого, или фильм, в котором такие же ребята плавают с аквалангами и ловят шпионов, в то время как я, сделав математику со среды по пятницу, сдаю с компрессом на спине анализ крови, меня не затрясет от раздражения и злости. Я усмехнусь и подумаю про себя: <Ха, а у меня зато "Филипс"!> И необычайный покой укрыл меня, как теплое одеяло.
- Что ты вертишь туда.сюда?! Кокнешь, гицель этот потом мне всю печень выест,- сказала бабушка, застав меня в разгар эйфории.
- Да вот, разбираюсь:- снова небрежно сказал я и тоном человека, который во многом уже разобрался, добавил: - Тут как раз кнопка есть, если с музыки на другое что.нибудь переключать. Языком, например, заниматься:
- Вот это хорошо! - одобрила бабушка.
Указанная мной кнопка на самом деле устанавливала на ноль счетчик, но, пользуясь бабушкиным неведением, я придумал ей другое назначение, чтобы показать - музыка меня не привлекает, я человек серьезный и магнитофон собираюсь использовать для дела. Чтобы бабушка точно не заподозрила меня в крамольных намерениях, я указал на коробку, где был нарисован орущий в микрофон волосатый певец, и вроде невзначай сказал:
- Надо ж рожу такую нарисовать. Можно подумать, все такое записывать будут.
Успокоенная моей благонадежностью бабушка снова оставила меня с магнитофоном наедине, и я тут же принялся крутить ручку приемника, отыскивая музыку, которую можно было бы записать. Я записал где.то с середины <Арлекино, арлекино>, почти целиком <Надежда, мой компас земной> и два куплета совсем дурацкой песни, где пелось про парня, который улыбался в пшеничные усы. Улов меня огорчил. Такой музыкой было не сразить даже Борьку, что говорить про старших ребят, которые наверняка подняли бы меня на смех - особенно за пшеничного парня. Я принялся ловить снова и наконец поймал на коротких волнах достойный, хотя и булькающий от искажений рок.н.ролл. Певец, голос которого сразу нарисовал в моем воображении лицо, изображенное на коробке, взахлеб пел что.то <Бюль.бюли, аулерюри:> Я записал это на место пшеничных усов и остался доволен. Почему.то я был уверен, что поймал <битла>. Теперь надо было зазвать к себе на минуту Борьку. Я пошел к телефону и услышал, что бабушка с кем.то разговаривает.
- : занят сейчас,- говорила она в трубку.- Не знаю, с магнитофоном возится, дедушка ему привез. Надо разобраться, что как включать, машина сложная. Да, вот так. У него нет матери, зато есть магнитофон. Ничего, магнитофон его не предаст, как некоторые:
Три слова вспыхнули передо мной, как праздничный фейерверк: . Так, значит, мне!
- Кто это? - спросил я.
- По делу,- ответила бабушка, прикрыв трубку рукой.- Иди, не стой над душой. А то такой магнитофон будет, как прошлогодний снег. Иди.
Поняв, что бабушка наверняка разговаривает со Светочкиной мамой, а значит, у меня есть часа два, я поторопился снова включить радио, чтобы записать что.нибудь еще. Тут вернулся дедушка. Я прокрутил ему <Бюль.бюли, аулерюри,..> и сильно пожалел об этом.
- Ну вот что, я такого хамства не позволю! - грозно заявил дедушка и, взяв магнитофон со стола, стал запихивать его в коробку.- Вот же говно маленькое, как руки свои распустил!
- Что такое? - спросила бабушка, которая неожиданно быстро закончила свой разговор.
- Ничего! - гаркнул дедушка, сверкая глазами из.под бровей, как он изредка умел.- Совсем очумели! Ничего моего в доме нет! Все прибрали!
- Успокойся, малохольный! - попросила бабушка с редким для нее миролюбием.- Кто у тебя что забрал?
- Вы забрали! Все забрали! - ругался дедушка, и непослушная коробка никак не поддавалась его нервным рукам.- Первый раз привез что.то себе, отойти нельзя, уже этот чмур тянется. Ни разрешения, ничего! Разберется он что к чему: Без сопливых разберемся! Хоть одна вещь может моя быть, чтоб вы без моего разрешения не брали? Или все тут ваше?!
Дедушка закрыл наконец коробку и задвинул ее стоймя за диван.
- Будет тут стоять, и трогать не смей! - сказал он мне.- Вот я умру, будешь пользоваться. А пока знай, что не все тут твое.
Превосходство, так ненадолго поднявшее меня над другими, разлетелось вдребезги. Я не мог больше думать: <А у меня "Филипс"!>
Но бабушка посчитала иначе. В спальне она взяла меня за плечо, наклонилась и зашептала в самое ухо:
- Не обращай на старика внимания. Разорался, потом забудет. Завтра пойдет жопу на бытовой комиссии просиживать, достанешь, будешь включать сколько хочешь, только к приходу его спрячешь. А потом я договорюсь, он тебе разрешит. Он тебя любит, все для тебя сделает. Просто для приличия поорал немного.
На этом мы легли спать.
Проснувшись утром, я почувствовал необычное желание поскорее встать. Что.то вчера изменилось в моей жизни, что.то появилось хорошее, интересное.
<Магнитофон!> - вспомнил я, нетерпеливо вскочил с кровати и, быстро одевшись, поспешил в дедушкину комнату.
Магнитофон стоял на прежнем месте. Дедушка одевался в прихожей, чтобы уходить. Я косился на стоявшую за диваном желтую коробку, и мне казалось, что дедушка нарочно одевается так медленно. Ну почему ему надо дважды оборачивать вокруг шеи шарф?!
- Другие ботинки надень,- сказала бабушка.
- Я в этих пойду.
- Надень другие, эти холодные.
- Почему холодные? На меху:
- Надень, говорю, те, эти намокают, слякоть на улице.
- Ну тебя к черту! - обозлился дедушка и наконец ушел.
- Баба! Магнитофон можно? - затрепетал я.
- Пожри сначала, что так неймется'?
- Но можно?
- Можно, можно:
Пока бабушка готовила гречневую кашу, я бережно вытащил коробку из.за дивана и поставил ее на стол. Открыл крышку, увидел блеснувшую между пенопластовыми прокладками черную пластмассу, и руки у меня задрожали от волнения. Вдруг раздался звонок в дверь.
- Кто там?- крикнула бабушка из коридора.
- Я: Нина:- послышался странно отрывистый голос дедушки.
- Прячь, прячь!- замахала бабушка рукой. Я быстро стал убирать магнитофон на место.
- Ну: открывай же: скорей: Не могу:
- Сейчас, погоди: Усрался, что ли? Сейчас, шнур от телефона запутался, не могу пройти.
- Открывай:
Бабушка глянула в комнату и, убедившись, что я поставил магнитофон как было, открыла дверь.
- Что такое?
- Упал, ох: Поскользнулся у гаража: Боком на камни какие.то: Ох: Помогите до кровати дойти: Не могу:
Мы с бабушкой довели скорчившегося дедушку до его дивана и усадили.
- Снять: Снять пальто помогите: Бок: Болит, рукой не могу шевелить: Ботинки снимите:
- Говорила тебе, другие надень,- напомнила бабушка, снимая с дедушки меховой сапожок.
- Молчи! Молчи, не доводи! Дай: отдышаться. Болит, вдохнуть не могу: Сняв с дедушки ботинки, бабушка уложила его на здоровый бок, задрала на нем рубаху и стала смазывать ушиб мазью арники. Взволнованный происшедшим, я стоял рядом, спрашивал: <Деда, как же ты так?> и, хотя действительно переживал, не мог справиться со своим взглядом, который то и дело притягивался, как магнитом, к стоявшей за диваном желтой коробке. Некстати дедушка поскользнулся.
К вечеру дедушке стало хуже. Он не мог шевельнуться и стонал. Кожа на боку набрякла лиловым. Приехавший врач сказал, что у него трещина в ребре, сделал повязку и велел несколько дней не двигаться. Ночью, когда я уже лег в кровать, а бабушка осталась смотреть с неподвижным дедушкой телевизор, я услышал громкие крики. Дедушка кричал во весь голос и просил бабушку что.нибудь сделать. Бабушка перепугано голосила. Я решил, что дедушка умирает, и как был, без тапочек, в колготках, бросился к нему в комнату. Все обошлось, боль утихла. Через некоторое время дедушка закричал снова, и опять я вскочил с кровати, чтобы бежать к нему и дежурившей возле него бабушке. Оба раза в голове моей вспыхивало одно.единственное слово - магнитофон.
Не могу точно сказать, какое чувство пряталось в этом слове. То ли я думал, что вот дедушка умрет и магнитофон достанется мне, как было обещано; то ли боялся, что он умрет, а магнитофон мне не достанется; то ли волновался, что умрет и бабушке будет не до магнитофона. В любом случае за дедушку я не боялся. Я чувствовал себя участником волнующего действия, которое может стать еще более волнующим, и волноваться было интересно. Мне нравилось бежать, встревожено врываться, спрашивать: <Что случилось?!> Это было словно игра, и только магнитофон был реальностью. То, что дедушка может умереть, не пугало меня. Это моя смерть увела бы меня на страшное кладбище, где я лежал бы один под крестом, видел бы темноту и не мог бы отогнать евших меня червей. Это маму могли убить, и она пропала бы из моей жизни, навсегда унеся из нее ласковые слова. А что будет, если умрет дедушка, я дальше магнитофона не видел. Дедушка с бабушкой были обстановкой, вроде шелестевших за окном деревьев, об их смерти я никогда не думал, не представлял ее и поэтому не знал, чего же в ней бояться.
Дедушка лежал в кровати несколько дней, на меня в то же время напала простуда.рецидивистка, потом бабушка узнала уроки - магнитофон забылся. Я поглядывал иногда на желтую коробку, но это было лишь печальное воспоминание об упущенном превосходстве. В коробке магнитофон был недоступен. Бабушка с дедушкой никогда не нарушали раз сложившееся равновесие вещей, и, если что.то убиралось в ящик или оставалось нераспакованным, через пару дней к этому привыкали, и можно было не сомневаться, что пользоваться вещью никто уже никогда не будет. Коробка со швейной машинкой была подставкой под настольную лампу, сколько я себя помнил, а свинцовый сундук с посудой, который дедушка привез из Германии вместе с мебелью, громоздился на балконе с тех самых пор. Останься магнитофон на столе, к этому бы тоже привыкли, и медленно, но верно я бы к нему подобрался. Но теперь должно было свершиться что.то необычайное, чтобы он появился из коробки на свет и продержался на виду хотя бы день.другой. В день прихода мамы я совсем уже про него забыл и вспомнил случайно, совсем по другому поводу.
Я сидел за партой, ждал свою Чумочку и услышал, что дедушка уходит. Он все еще охал и хватался за бок от неудачных движений, но уже ходил и даже сам надевал ботинки. Я вспомнил, как бежал ночью на его крики, и вдруг представил, что было бы, если бы так же расшиблась мама. От этой мысли у меня сжалось горло. Я всегда готов был заплакать, если представлял, что с мамой случилась беда. И тут в памяти моей зазвучали дедушкины слова о том, что я люблю не его, а его подарки. Неужели это действительно так?! Я подумал и решил, что, конечно, люблю не подарки, а дедушку, но просто намного меньше, чем маму. А любил бы я маму, если бы она мне ничего не дарила?
Почти все, что у меня было, подарила мне мама. Но я любил ее не за эти вещи, а эти вещи любил, потому что они были от нее. Каждая подаренная мамой вещь была словно частицей моей Чумочки, и я очень боялся потерять или сломать что.нибудь из ее подарков. Сломав случайно одну из деталей подаренного ею строительного набора, я чувствовал себя так, словно сделал маме больно, и убивался весь день, хотя деталь была не важная и даже часто оставалась лишней. Потом дедушка ее склеил и, оставив внутри себя связанные с мамой переживания, она превратилась в драгоценность - подобных у меня было несколько, и я дорожил ими больше всего.
Такими драгоценностями были случайно доставшиеся от Чумочки мелочи. В игрушке я видел прежде всего вещь, а потом маму. В мелочах, вроде стеклянного шарика, который Чумочка, порывшись в сумке, дала мне во дворе, я видел маму и только. Эту маленькую стеклянную маму можно было спрятать в кулаке, ее не могла отобрать бабушка, я мог положить ее под подушку и чувствовать, что она рядом. Иногда с шариком.мамой мне хотелось заговорить, но я понимал, что это глупо, и только часто смотрел на него. В сломанной и склеенной детали я тоже видел только маму. Я перестал использовать ее при строительстве домиков и положил к мелочам, среди которых хранилась даже старая жвачка. Мама как.то меня ею угостила, я пожевал и, завернув в бумажку, спрятал. Большой ценности эта жвачка, конечно, не представляла, я не смотрел на нее, не прятал под подушку, как шарик, но выбросить тоже не мог и хранил, пока она не затерялась. Мелочи я держал в небольшой коробке, которую прятал за тумбочкой, чтобы ее не нашла бабушка. Коробка с мамиными мелочами была для меня самой большой ценностью, и дороже была только сама мама.
Мама приходила редко. Я начинал ждать ее с самого утра и, дождавшись, хотел получить как можно больше от каждой минуты, что ее видел. Если я говорил с ней, мне казалось, что слова отвлекают меня от объятий; если обнимал, волновался, что мало смотрю на нее; если отстранялся, чтобы смотреть, переживал, что не могу обнимать. Я чувствовал, что вот.вот найду положение, при котором можно будет делать все сразу, но никак не мог его отыскать и суетился, ужасаясь, как быстро уходит время, которого у меня и так было мало.
Обычно мама приходила часа на два, но лишь несколько минут удавалось мне провести так, как я хотел. Остальное время проводила по.своему бабушка. Она садилась рядом, и обнимать маму становилось при ней неудобно, заводила какие.то свои разговоры, и я не мог с мамой говорить; вела себя, словно меня не существовало, и мне оставалось только смотреть на маму изо всех сил, стараясь взглядом возместить невозможные слова и объятия.
Смотреть тоже приходилось недолго. Разговор, начатый бабушкой неторопливо и дружелюбно, медленно и незаметно переходил в скандал. Никогда не успевал я заметить, с чего все начиналось. Только что, не обращая внимания на мои просьбы дать с мамой поговорить, бабушка рассказывала про актрису Гурченко, и вот уже она швыряет об пол бутылку с <Боржоми>. Бутылка разбивается, брызгает маме по ногам шипящими зелеными осколками, а бабушка кричит, что больной старик ездил за <Боржоми> в Елисеевский. Вот они спокойно обсуждают уехавшего в Америку Бердичевского, и вот бабушка, потрясая тяжелым деревянным фокстерьером с дедушкиного буфета, бегает за мамой вокруг стола и кричит, что проломит ей голову, а я плачу под столом и пытаюсь отскрести от пола пластилинового человечка, которого слепил к маминому приходу и которого они на бегу раздавили. Вот мама просит отдать ей шубу, и вот бабушка, крикнув: <На тебе, Оленька, шубу!>, поворачивается спиной и спускает зеленые трико, изумляя меня чем.то необъятным и бело.розовым.
- Что ж ты жопу при ребенке показываешь, хулиганка! - кричит мама.
- Ничего, это его бабушки жопа, а не какой.нибудь бляди, которая променяла ребенка на карлика!- кричит в ответ бабушка.
Каждый раз мамин приход заканчивался подобным образом, и каждый раз я до последнего момента надеялся, что все обойдется. Не обходилось. Я пробовал унять разгорающийся скандал, плакал, тоже кричал что.то, загораживал маму от бабушки, но меня по.прежнему не существовало. Я даже говорил, будто у меня заложило нос, надеясь, что, забыв про маму, бабушка бросится ко мне с каплями, но не помогало и это. Когда приходила мама, бабушка не соблюдала правил, и скандал вспыхивал, даже если я болел на самом деле.
Выгнав маму, бабушка захлопывала дверь, плакала и говорила, что ее довели. Я молча соглашался. Никогда не укорял я бабушку за происшедшее и после скандала всегда вел себя так, словно был на ее стороне. Иногда я даже со смехом вспоминал какой.нибудь момент ссоры.
- Как она от тебя вокруг стола бегала,- напоминал я.
- И не так еще побегает, сука! Кровью харкать будет! Пришла уже, небось. Дай.ка позвоню ей, скажу еще пару ласковых.
Бабушка звонила, и весь недавний скандал повторялся по телефону. Только теперь, оставшись с бабушкой наедине, я не заступался за маму, а, наоборот, смеялся особо удачным выражениям бабушки. Бабушка была моей жизнью, мама - редким праздником. У праздника были свои правила, у жизни - свои.
Я не спрашивал себя, почему, оставшись с жизнью один на один, я должен быть с ней заодно и не могу иначе; почему жизнь запрещает любить маму, и, когда праздник уходит, я могу любить только стеклянный шарик, а маму тайно ждать; почему бабушка - жизнь, а мама - редкое счастье, которое кончается раньше, чем успеешь почувствовать себя счастливым. Так было, и я не представлял, что может быть по.другому. Иногда, засыпая, я мечтал хотя бы день провести с мамой, чтобы узнать и запомнить, как это; хоть раз заснуть, зная, что счастье рядом, и, проснувшись, встретить его рядом вновь. Но такого не могло быть никогда, и мечтать об этом было глупо. Рядом со мной, и утром, и перед сном, была жизнь, а счастья можно было только дождаться, прикоснуться к нему на несколько минут и снова будто пренебрегать им, как только грохнет захлопнутая за его спиной дверь. Сегодня я дождался опять.
Я сидел за партой, писал, сморкался в бумажные салфетки и ждал маму. Скоро она придет, уже почти вечер. Осталось написать пять предложений, и я смогу ждать ее, не отвлекаясь. Только бы не оказалось ошибок!
Взяв бритву, бабушка стала проверять, что я написал. Я с волнением смотрел, как она хмурилась над некоторыми словами, как напрягались большой и указательный пальцы, между которыми было зажато лезвие. Но нет: Лицо бабушки разглаживалось, пальцы расслаблялись - ошибок не было.
- Хорошо,- одобрила бабушка.- Так на моих нервах, глядишь, и писать научишься. Еще математику за один день сделаешь, и все на сегодня.
- Но сейчас мама придет!
- Придет - подождет, пока закончишь. Давай садись.
Я сел на стул, который от сидевшей на нем только что бабушки показался неприятно теплым, отложил безобидный на сегодня учебник русского и, содрогнувшись, открыл учебник математики. Тут зазвонили в дверь, и цифры примеров стали непонятными значками, в которых ничего нельзя было разобрать.
- Приперлась чумища твоя. Сиди, занимайся. Не сделаешь, скажу, чтоб в другой раз пришла,- сказала бабушка и пошла открывать. Я замер за партой, прислушиваясь каждому звуку из коридора. Дверь открылась.
- Здравствуй, мама,- послышался голос моей Чумочки.
Я не решался самовольно встать и выбежать в коридор, но бросился к этому голосу невидимыми руками, обнял его, уткнувшись мысленно в тепло щеки, услышал внутри себя все сказанные им когда.либо ласковые слова. Парта и учебник перестали существовать. Существовал только голос и мои невидимые объятия.
- Боже мой, что у тебя на голове? - спросила бабушка.
- Шапка, мама.
- Это не шапка, это кастрюля просто!
- Другой нету.
- Ну заходи, страхолюдина. Есть будешь?
- Дай чего.нибудь. А где Саша?
- Сидит занимается, просил подождать.
- Я здесь, мам! Я уже все!- закричал я, надеясь, что упрошу бабушку оставить математику на завтра.
- Сиди, сейчас проверю! - крикнула бабушка и, велев маме раздеваться, пошла ко мне.
Не глядя на пустую тетрадь, бабушка взяла меня за плечо и, наклонившись к самому моему лицу, зашептала:
- Слушай меня внимательно: Помнишь, она в прошлый раз приходила, говорила, будто я тебя у нее отобрала, и мы поругались? Ты же не хочешь, чтобы мы ругались опять? Если она снова станет врать, что я тебя не отдаю, что я отобрала тебя, встань и скажи твердо: <Это неправда!> Будь мужчиной, не будь тряпкой слабовольной. Скажи: <Я сам хочу с бабой жить. мне с ней лучше, чем с тобой!> Не смей предавать меня! Не смей Бога гневить! Скажешь, как надо, не будешь предателем? Не предашь бабушку, которая кровью за тебя исходит?
- Не предам,- ответил я и, поняв, что математику можно не делать, побежал к маме.
Чумочка ждала меня в дедушкиной комнате на диване и листала оставленную бабушкой книгу <Аллергические заболевания>. Я обнял ее за шею и засуетился, чувствуя, как уходят мои минуты, как мало успеваю я посмотреть, прижаться. Сказать я не успел ни слова, в комнату вошла бабушка.
- Что бы будешь, творог или винегрет? - спросила она маму.
- Винегрет давай.
- Лучше творог, винегрет отец придет, есть будет.
- Давай творог.
- Что все <давай>! Пойдешь на кухню да поешь. <Давать> холуев нету. Привыкла, что жопу до пятнадцати лет подтирали, что ж, и в сорок подтирать теперь.
- Тридцать семь, не надо мне прибавлять,- засмеялась мама.
- Да тебе и прибавлять нечего, ты в этой шапке на пятьдесят выглядишь. Да еще пятно это на лбу. Конечно, тобой карлики только интересуются.
Я посмотрел на мамин лоб и с ужасом увидел на нем большое светло.коричневое пятно.
- Видишь? - спросила меня бабушка.- Я тебе говорила.
- Что ты ему говорила?
- Подсыпает тебе твой <гений> чего.нибудь. Скоро вся в таких пятнах будешь.
- Шутки у тебя, мам, ниже среднего, извини, конечно. И ты такое ребенку говоришь?
- Шутки шутками, а онкология наверняка. Что это еще может быть?
- Пигментация какая.то после Сочи. С тела сошел загар, на лице осталось.
- А тебе нужны были Сочи эти? Ребенок твой загибался на руках у меня, так вместо того, чтоб помогать, ты в прислуги черноморские подалась.
Я засмеялся и посмотрел на маму - не обижается ли она, что мне весело от бабушкиных слов. Мама не обижалась и даже усмехнулась тоже.
- Где ж я могла помогать, когда ты меня близко не подпускала? - ответила она.
- Так ты же не как надо делала, а как тебе в голову взбредет! То операцию ему сорвала, по сей день аденоиды не вырезаны, то в цирк увела, так что он неделю задыхался потом. А попросила в школу записать, записала так, что теперь через пол.Москвы ездим. Это ты у нас к поездкам привычная, нам со стариком мотаться невелика радость.
- Я думала, он со мной будет жить.
- С тобой уже живет один. Хватит с тебя.
- Ты творог.то дашь мне? Я с утра не ела.
- Сейчас,- ответила бабушка и пошла на кухню.
Я скорее прижался к маме и хотел рассказать ей что.нибудь, но не знал что. Все незначительные новости вылетели из головы. Мама подвинулась так, чтобы, не убирая объятий, я мог видеть ее лицо, и заговорила сама.
- Ну что, соскучился по мне, стосковался? - спросила она, зная, что это так.
- Да,- ответил я.
- А помнишь, как ты маленький совсем у меня жил и сам меня так же спрашивал?.. Пришел с гулянья, деловой такой: <Мама, ты скучала без меня?> <Да>,- говорю. <Хотела плакать?> <Собиралась>. <А как ты скучала?> <Да что ж за скука, за тоска мне без сыночка>. А ты говоришь: <Это у тебя тоска, потому что ты таскаешься>.
Я недоверчиво засмеялся. То, что я когда.то жил с мамой, казалось мне невероятным. Я помнил ночь с разноцветными лампочками и день рождения, а потом сразу была бабушка и редкие праздники, подобные тому, что случился сегодня. Неужели праздники были когда.то жизнью? Я не помнил этого и не представлял, что такое возможно.
- Да, чуть не забыла. Я тебе принесла кое.что,- сказала мама и, потянувшись к сумке, достала небольшую коробку.- Сначала игру тебе смешную покажу, а потом кассету хорошую послушаем, я взяла. Смотри, игра <Блошки> называется.
Мама достала из коробки круглую металлическую тарелочку с высокими краями и целлофановый пакетик, полный пластмассовых кружочков трех цветов. Три кружочка, по одному на каждый цвет, были размером с трехкопеечную монету, остальные с двушку. На дне тарелочки была нарисована мишень- пять концентрических колец разных цветов, в середине <десятка>.
- Это надо на чем.нибудь твердом,- пояснила мама и, установив тарелочку на диване, высыпала кружочки на книгу про аллергические заболевания.- Большим кружочком нажимаешь на маленький и стараешься попасть в мишень. Вот так.- Мама надавила на один из кружочков, он прыгнул и попал в тарелочку. Мама засмеялась.- Видишь, как скачет? Поэтому и называется <Блошки>. Теперь ты попробуй.
Я попробовал, и мой кружочек тоже попал в тарелочку.
- У тебя семь, у меня пять. Ты выиграл,- сказала мама.
- Давай еще! - загорелся я.
Второй раз я проиграл, но все равно был счастлив, как никогда. Рядом сидела мама, я играл с ней, смеялся и разговаривал. У меня была новая игра, и замечательно, что она такая простая. Когда праздник кончится, <Блошки> останутся, я буду видеть в них свою Чумочку и, может быть, даже спрячу кружочки к мелочам. А пока у меня еще столько времени! Бабушка задержалась на кухне, я слышу, как она хлопает холодильником. Мы можем сыграть еще раз. Я нажимаю кружочком, и моя блошка попадает в девятку. Чтобы обыграть меня, маме нужно яблочко. Она долго примеривается, нажимает: И попадает в самый центр тарелочки!
- Да у тебя не блошка, а снайпер какой.то! - обиженно кричу я.
- Творог холодный, из.под морозилки вытащила, подожди, согреется,- говорит вошедшая в комнату бабушка и садится на стул.
Игра кончилась. Я поспешно собираю кружочки в тарелочку.
- А я узнала, почему Бердичевский так дешево продал Тарасовой машину,- сообщает бабушка маме, и сразу кажется, что никакой игры не было, а неторопливая беседа, сквозь которую я не могу пробиться, потому что не существую, тянется уже давно.- Он же в Америку уехал, а у нее там родственники. Вот она и наобещала, что они ему помогут. Если так, и он поверил, и поэтому продал, то он просто дурак. Она аферистка известная, ей верить нельзя. Теперь она на машинке покатается, а он шиш с маслом увидит. Хотя кто их всех знает: такой шахер.махер кругом, не разберешься.
- Баба, ну мама же ко мне пришла! Дай я с ней поиграю! - прошу я.
- Играй, малохольный. Кто тебе не дает? - удивляется бабушка и снова обращается к маме: - А что, карлика твоего из театра выперли?
- Не выперли, он сам ушел.
- Чего ему засвербило?
- Мам, долго рассказывать: Можно остаться с людьми, которые говорят: <Откажись от авторства, а мы тебе костюм купим>?
- Ну: Всегда можно к общему компромиссу прийти. Его тут не знает никто, и нечего на парное дерьмо с кинжалом бросаться:
- Баба, ну, пожалуйста, дай я с мамой поговорю!
- Что он выиграл? Теперь его вообще ни в один театр не возьмут.
- Между нами только, потому что боюсь загадывать, но один режиссер хороший видел постановку, заинтересовался, чья она. И, представляешь, оказалось, они с Толей были одно время в Сочи знакомы, и ему тогда еще Толины работы нравились. Сейчас ждем ответа, может быть, он его художником на свой фильм возьмет.
- Дай.то Бог, может, он и вправду талантливый человек. Не пил бы так только:
- Мам, ты нарочно, что ли, слышать ничего не хочешь? Я тебе уже сто раз говорила, что он три года не пьет.
- Не знаю: Что ж он раньше хлестал?
- А что еще делать, когда не нужен никому?
- Правильно, теперь он тебе нужен стал. Ребенок тебе незачем, тебе Гойя курортный понадобился. Подставилась под его гений! То он только до звезд доставал, а теперь, поди, и до умывальника иногда дотягивается:
- Баба! Мама! - кричу я безо всякой надежды.- Ну, пожалуйста, дайте мне тоже поговорить! Мама, ты ко мне пришла или к бабушке?
- Ладно, мам, не будем меня обсуждать сейчас,- говорит Чумочка, вняв моим крикам.- Давай лучше кассету хорошую поставим. Где Сашин магнитофон? Я Высоцкого послушать принесла.
То, что произошло в следующую минуту, так и осталось для меня непонятным. Про магнитофон я уже совсем забыл, и вдруг он снова появился в моей жизни, вынутый бабушкой из.за дивана так, словно был поставлен туда не на вечное хранение, а на пару минут.
- Иди открывай, я не знаю, как тут:- сказала бабушка, оставив коробку на столе.
Я нерешительно снял картонную крышку и потянул пенопластовые прокладки. Между ними знакомо заблестел гладкий черный пластик. Я не верил происходящему. Мне казалось, что это какой.то розыгрыш.
- Ну открывай, что ты на него, как баран, уставился? - поторопила меня бабушка и пояснила маме: - Я убрала на пару дней, а то бы он никаких уроков не делал, все крутил бы эту бандуру свою.
<Свою!> - сверкнуло последнее слово, и, быстро сбросив прокладки, я установил магнитофон на столе. Так, значит, я все.таки смогу думать: <А у меня "Филипс"!>
Мама достала из сумки кассету, и я был счастлив, что смогу показать, как ловко умею обращаться с такой сложной техникой. Послушный магнитофон требовательно, будто протянул руку, открыл кассетную крышку, вздрогнула в прозрачном окошке умная стрелка, зазвучала из динамика гитара, поплыли, сменяя другдруга, цифры счетчика. Мама была под впечатлением!
Высоцкий мне понравился. У Борьки я слышал скучную песню про коней, и нравился мне только хриплый голос певца, который было бы здорово дать послушать из окна прохожим, но совершенно неинтересно слушать самому. А на маминой кассете были записаны смешные песни про жирафа, про гимнастику, про бегуна, который в конце концов пошел заниматься боксом, и слушать их действительно нравилось. Даже бабушка иногда смеялась.
- Верно! Верно! Бег на месте общепримиряющий! Гениальный певец был! - сказала она, когда кончилась короткая кассета.- Так глупо, ни за понюх, жизнь свою сгубил. Марина Влади хорошо с ним хлебнула, до конца дней хватит. А талантливая артистка была, не прислуга, вроде некоторых. И знала, ради кого хлебает. Действительно, гений был, а не с манией величия.
- Я не Марина Влади, хлебать ничего не собираюсь, но чем могу человеку помочь, тем помогу,- ответила мама.
- Ты тут причем?! О тебе вообще речи нет! Хотя тоже артисткой стать могла бы. Как ты в выпускном спектакле играла! Я слезами умывалась, думала, будет толк из дочери. А роль твоя первая! Все говорили: <Пойдет доченька ваша>. Пошла: В потаскухи пляжные. Что из тебя теперь? Если только позировать будешь костями своими. Карлик твой пляски смерти не пишет?
- Что за язык у тебя, мам? Что ни слово, то, как жаба, изо рта выпадает. Чем же я тебя обидела так?
- Обидела тем, что всю жизнь я тебе отдала, надеялась, ты человеком станешь. Нитку последнюю снимала с себя: <Надень, доченька, пусть на тебя люди посмотрят!> Все надежды мои псу под хвост!
- А что ж, когда люди на меня смотрели, ты говорила, что они на тебя, а не на меня смотрят?
- Когда такое было?
- Когда девушкой я была. А потом еще говорила, что у тебя про меня спрашивают: <Кто эта старушка высохшая? Это ваша мама?> Не помнишь такого? Я не знаю, что с Мариной Влади было бы, если б ей с детства твердили, что она уродка.
- Я тебе не говорила, что ты уродка! Я хотела, чтоб ты ела лучше, и говорила: <Не будешь есть, будешь уродяга>.
- Всякое ты мне говорила: Не буду при Саше. Ногу ты мне тоже сломала, чтобы я ела лучше?
- Я тебе не ломала ноги! Я тебя стукнула, потому что ты изводить начала! Идем с ней по улице Горького,- стала рассказывать мне бабушка, смешно показывая, какая капризная была мама,- проходим мимо витрин, манекены какие.то стоят. Так эта как затянет на всю улицу: <Ку.упи! Ку.упи!> Я ей говорю: <Оленька, у нас сейчас мало денежек. Приедет папочка, мы тебе купим и куклу, и платье, и все что хочешь:> <Ку.упи!> Тогда я и стукнула ее по ноге. И не стукнула, а пихнула только, чтоб она замолчала.
- Так пихнула, что мне гипс накладывали.
- У тебя не перелом был, у тебя была трещина, но ты же не жрала ничего, вот и были кости, как спички. Я потому и заставляла тебя лучше есть. Сама голодная ходила, в тебя впихивала. А ты хоть раз поинтересовалась: <Мама, а ты сыта?> Не то что любви, благодарности ни в одном взгляде не было. Только и знала последние жилы тянуть. В больницу приходила, деньги требовала!
- Я не требовала. Я на чулки попросила, а ты начала мне спектакль разыгрывать, как скоро умрешь, и тогда мне все достанется.
- А ты и сказала, что не можешь ждать, пока я умру!
- Нет, я просто сказала, что чулки мне сегодня нужны.
- Могла бы потерпеть, не таскаться, пока мать в больнице. Но у тебя папочка был перед глазами, потаскун известный, конечно, отстать боялась. Превзошла! Превзошла! Он с гениальными не якшался. Хотя не знаю, они с цирком ездили в Омск на гастроли, там вроде были лилипуты какие.то:
- Баба, ну что вы все ругаетесь7 Дай я с мамой поговорю немножко. Я ее столько не видел:
- Эх, Господи, сколько сил ушло, сколько нервов - все впустую. За что, Господи, одного ребенка похоронила, второго проституткой вырастила?
- Что ж ты меня все в проститутки записываешь? У меня за всю жизнь два мужчины было, а в проститутках я у тебя лет с четырнадцати хожу.
- Я хотела, чтоб ты училась, а не таскалась!
- Я не таскалась, но то, что всю жизнь думала про себя, что такая ученая, а не нужна никому,- это так. И то, что не о ролях думала, а не знала, за чьей спиной от тебя спрятаться,- тоже так. И если вижу сейчас, что есть человек, который меня любит и который ради меня работает с утра до ночи, так, может, в этом и есть мое счастье. Отец тебе всю жизнь отдал, ты этого
